Александр Барышников

Клад Соловья-Разбойника

Серия 5

Тризна

            Наступала ночь. Выр предложил чужеземцам расселиться по жилищам горожан, но осторожный кормщик Тороп посоветовал Светобору не делать этого. Молодому воеводе очень хотелось остаться в доме ваткарского князя, под одной крышей с Люльпу, однако после всего случившегося он не рискнул возражать Торопу. В сумерках ушкуйники, окруженные толпой любопытных ваткарцев, вышли с площади через Воротную башню и, пропылив сквозь беспорядочное скопище хибар, землянок и алачугов посадских простолюдинов, спустились к воде. Ушкуи были вытащены на берег и схоронены в ивняке выше по течению, и несколько опытных воинов охраняли их.
            Перебравшись через реку, выбрали место в лесу, который местные жители называли Красным Бором. Вскоре запылали костры, на их свет приплыли из Ваткара воты, привезли посланные князем корзины с вареным мясом, желтым маслом, ржаными лепешками, гусиными яицами и прочей снедью. Отдельно выкатили несколько бочонков с вином из ржаной муки, которое оказалось не только приятным на вкус, но и дюже крепким.
            — Ох, не нравится мне это,— мрачно говорил кормщик Тороп, наблюдая, как в сгустившихся сумерках из устья Сорной речки выползают тяжелые лодки Верхнего племени. Выйдя в Серебряную, они медленно поворачивали и нехотя тащились вверх по течению. И уже почти в полной темноте вверху, под стенами города, прогрохотала конница Нижнего племени — уязвленный, оскорбленный Ларо уводил своих всадников в ночь.
            — Помело! — позвал кормщик Тороп, и тотчас веселый Помело явился перед ним.— Поставь-ка караулы, да погуще, да меняй их почаще...
            Однако ночь прошла спокойно. Едва солнце явило сияющий лик пробуждающемуся миру, утреннюю тишину разорвал прилетевший из-за реки грохот барабанов и гнусавый вой неслыханных дудок.
            Высыпав к воде, ушкуйники с любопытством разглядывали противоположный берег. Перед ними громоздился в небо высокий обрыв, по верху которого красовались в солнечных лучах соединенные стеной башни Ваткара. В городе, несмотря на столь ранний час, царило оживление.
            — Чего они там забухали? — недовольно пробурчал невыспавшийся кормщик Тороп.
            — Тризна,— сказал Григорий, и Светобор вздрогнул, вспомнив деревню отца. Там, в сельской глубинке, до сих пор сжигали и поминали покойников по старому славянскому обычаю. А новгородские горожане, независимо от веры, давно уже зарывали мертвых в землю.
            — Похороны, вишь ты, и поминки,— объяснил кузнец.— У них, у нехристей, и хоронят-то не по-людски.
            Он плюнул под ноги и зашагал к лагерю — после вчерашнего очень хотелось приложиться к ковшу с княжеским подношеньем. Приняв, сколько желала страждущая душа, подкрепившись лепешками и мясом, Григорий повеселел, раскраснелся, разговорился.
            — Смертушка, братцы мои, баба глупая, ее не вразумишь. Пришла в свой срок, оскалилась, косой махнула — и поминай как звали. А поганые в толк того не берут, и как придет к ним косая — они ее вразумлять начинают, шуметь всячески, песни орать, через костры скакать, блудить поголовно, дескать, люди мы целоможные, крепкие, и не хотим мы с тобой знаться, и впредь ты к нам не ходи. Эх, глупые... А налей-ка еще полковшика!
            — Правда твоя, — со смехом отозвался Помело.— Хмельному через костры скакать нет нужды, потому как внутри у него такой огнище, что никакая смертушка не перескочит.
            — Я истину толкую, а ты... — Григорий обиделся и снова потянулся к бочонку.
            Когда прибыли посыльные ваткарского князя, почти все ушкуйники, сморенные крепким вином, спали на траве, громче всех храпел не спавший ночью кормщик Тороп. Не очень пьяных набралось не более полутора десятков. Мало пьющий Якуня и безразмерный питух Помело растрясли Григория, втащили его в спущенный на воду ушкуй, кормщик Кряж взялся за рулевое весло.
            Светобор с тоской подумал, что вновь идет он против главного дела. Не усни сейчас кормщик Тороп, сказал бы он веское слово, и кинулись бы на Зеленый остров, затаились в зарослях, булгар поджидая. Но безмятежно спит кормщик Тороп, а город на том берегу красуется своими башнями, гремит своими барабанами и властно зовет, неотступно манит к себе...
            Перебравшись на другой берег, они схоронили ушкуй в кустах и нестройной ватагой потянулись к Ваткару.
            — Куда? Зачем? — стонал Григорий, влекомый Кряжем и Якуней. Впереди уже виднелась Воротная башня, к которой со всех сторон сходились люди, и каждый из них тащил охапку дров. Мужики поздоровше несли на плечах целые бревна, и даже маленькие дети зажимали в ручонках березовые ветки. Весь этот людской поток втягивался в зев Воротной башни, а оттуда, с площади, неслись навстречу людям звуки барабанов и нестройный вой гнусавых дудок.
            Появление чужаков привлекло общее внимание, и любопытные взгляды провожали их до самого княжеского крыльца. Проходя через площадь, ушкуйники увидели в средине ее огромную кучу березовых чурок, бревен и веток, вокруг которой толпился ваткарский люд.
            Выр встретил гостей на крыльце. Радушно улыбаясь, долго чего-то говорил. Григорий, с трудом подняв голову, перевел длинную речь князя одним словом: — Приветствует.— И снова уронил тяжелую голову на грудь. Вслед за Выром гости прошли в дом. Вдоль передней стены тянулся длинный стол, накрытый белой холстиной, поверх которой теснились высокие кувшины, берестяные туески, глиняные плошки с кушаньями, плетеные тарели с горками свежих лепешек, деревянные ложки и резаные из кости двурокие вильцы. К уютному запаху стряпни примешивался дурманящий дух свежесорванной мяты, пучки которой висели там и сям по стенам горницы.
            Выр взял Светобора за руку, поднял ее повыше, и они пошли по обе стороны стола, пропуская пития и яства под живые ворота сцепленных рук. В средине стола, там, где друг против друга стояли два серебряных кубка тонкой работы, старый князь остановился, с достоинством поклонился гостю и жестом предложил ему сесть, а после и сам опустился на скамью. По обе стороны князя сели ваткарские десятники, молодой Зундэс и несколько зажиточных горожан. Григория усадили рядом со Светобором, и тут же, по обе стороны, расселись остальные ушкуйники.
            В черных одеждах вышел из-за полога Керчом. Несмотря на распрю с вождями, князь согласился с их выбором. Впрочем, выбирать было не из кого — после исчезновения Уктына в городе осталось всего два служителя Куалы, Зундэс был слишком молод, неопытен, и верховным жрецом стал Керчом.
            Окинув собравшихся вдохновенным взглядом, он долго тянул заунывную молитву, и воты со склоненными головами молча слушали его. Через два крохотных окна за спиной Выра виднелась площадь, угол старого храма торчал справа, а чуть левее и дальше на зеленом сиянии Священной рощи темнел старыми бревнами дом Каса. На крыльцо его из подвала князя были выкачены бочки с вином. Входившие на площадь люди бросали принесенные дрова в кучу, подходили к заветному крыльцу, и щедрые виночерпии подавали каждому большой ковш благословенной влаги.
            Керчом закончил пенье, и тут же проворные женщины наполнили два кубка и множество туесков вином из кувшинов.
            — Грех! — громко сказал Григорий, поднимая туесок.— Большой грех! — И тут же осушил посудину.
            Воты истолковали слова чужака по-своему, заулыбались, запереглядывались и разом выпили.
            Скорбное от молитв лицо Выра просветлело, потеплел взгляд, обращенный куда-то за спину Светобора. Светобор невольно оглянулся и увидел Люльпу. Выглядывая из-за полога, она перевела взор с отца на молодого чужака, смутилась и опустила голову. Светобор, обожженный быстрой молнией ее прекрасных глаз, быстро отвернулся. Ему показалось, что все эти люди слышат бешеный стук его сердца, смотрят на него, смеются над ним и осуждают его. Пытаясь отвлечь их вниманье, он стал придирчиво разглядывать серебряный кубок. Заметив это, Выр поднял свой кубок и объяснил с горделивой улыбкой:
            — Ага-Базар! Булгар-Кала!
            Светобор кивнул, словно все понимая, и одобрительно улыбнулся в ответ. А Люльпу уже ставила перед ним плошку с диковинным кушаньем. Это были забавные, похожие на уши кренделя из теста. Он подцепил костяными вильцами один из них, осторожно откусил половинку — внутри кренделя дымилось рубленое вареное мясо. Светобор осторожно толкнул в бок Григория, показал располовиненный крендель.
            — — Пельнянь,объяснил кузнец.— Означает "хлебное ухо".
            — Похоже,— Светобор засмеялся и засунул диковинку в рот.
            — Княжья трапеза,— важно сказал Григорий.
            — Истинно — так,согласился воевода и навалился на вкусные хлебные уши.
            Когда все насытились, Выр осторожно спросил, что привело храбрых дзючей в страну свободных вотов. Григорий, заплетаясь языком, с трудом подбирал слова перевода. Вопрос ваткарского князя привел Светобора в замешательство. Не мог же воевода поведать, что подкарауливает булгар и хочет отнять у них вогульское серебро. И уж совсем неуместны были бы разговоры о Вятшей реке, о необъяснимом притяжении старой притчи и манящем зове здешних речных поворотов. Немного подумав, Светобор сказал, что послан большим воеводой поискать свободных земель. На это Выр заметил, что ниже по течению Серебряной реки свободные земли найти непросто — живут там неподвластные Ваткару чудины, башарманы, калмезы, коих теснят воинственные чирмиши, а еще дальше начинаются прямые владения Великой Булгарии. На том разговор и закончился.
            А за окном все сильнее шумела площадь, подогретая влагой из княжеских бочек. Одурманенные непрерывным боем барабанов, люди пустились в неистовый танец, двигаясь плотным кольцом вокруг дровяной горы.
            — Пора! — громко сказал Керчом, и все вышли на улицу. Народ встретил князя радостными криками. Прекратилась пляска, умолкли крики, дудки и барабаны. Тотчас средина крыльца была застелена лоскутным ковром, князь торжественно сел, спустив ноги на нижнюю ступень. И тут же двери большого дома, стоявшего впритык к Воротной башне, растворились, оттуда высыпали вооруженные воины. Они живо рассеялись по площади, растолкали людей по краям ее и выстроились на средине стройными рядами. Все стихло, только каркала глупая ворона, сидевшая на верхушке Воротной башни.
            Вот князь махнул рукой, послышались команды десятников, и воины, взмахнув копьями, разом ударили ими в свои щиты, и ударили еще раз, и опять, и снова... Вскоре к грозным этим ударам добавился грохот вновь заговоривших барабанов. А воины уже скрещивали поднятые вверх копья, и каждый бил щитом в щит соседа, а пять десятков глоток выбрасывали в небо гортанные звуки военных кличей.
            Неподалеку от княжеского крыльца ватага босоногих сорванцов, разгоряченных волнующим зрелищем, истово гремела березовыми палками; мальчишки, не спуская глаз с воинов на площади, что было сил выкрикивали грозные слова вместе со своими героями, любя их, восхищаясь ими, подражая им.
             Вот завыли гнусавые дудки, и тут же военный клич перерос в песню, и возбужденная толпа подхватила эту песню, а на припеве и сам князь резво вскочил на ноги и подтянул громким басом:
            Эй, берегись! Эй, берегись!
            Не стой на нашем пути!
            К тому времени, когда песня кончилась, в конце площади, неподалеку от Воротной башни, уже стояли пять высоких соломенных чучел. К каждому из них была прикреплена вымазанная белой глиной квадратная доска, средина которой обозначалась черной точкой. Воины быстро разогнали людей на пространстве от дровяной горы до чучел, со скрипом закрыли ворота башни. В средину площади вышли по пять воинов от каждого десятка, всего двадцать пять. По команде десятника первая пятерка встала против чучел, шагах в тридцати от них. Лучники натянули тетивы.
            — Вай! — крикнул десятник, и пять стрел устремились к своим целям. Закончив путь, две стрелы застряли в соломе ниже белых досок, две пролетели мимо и вонзились в закрытые ворота, а последняя, пущенная сильной, но неверной рукой, бесследно исчезла за городовым частоколом чуть-чуть правее башни. Сопровождаемые разочарованным гулом и насмешками толпы, сконфуженные стрелки уступили место следующей пятерке.
            Эти были опытнее, и все пять стрел застряли в чучелах, но ни одной из них не удалось вонзиться жалом в черную точку.
            Менялись лучники, стрелы подбирались все ближе к цели, две из них торчали уже по краям белых досок...
            Помело, пошатываясь, подошел к Светобору, неуклюже поклонился: — Дозволь, воевода, потешиться.
            — Ты пьян, Помело,— строго отвечал воевода,— а нам неможно осрамить честь русского оружия.
            — Не осрамим! — бодро заверил Помело.
            А у дровяной кучи встала последняя пятерка. Это были самые опытные воины, самые верные стрелки Ваткара.
            — Вай! — крикнул десятник, и четыре стрелы, свистнув опереньем, с хрустом вошли в доски совсем рядом с целью.
            — Вай! Вай! Вай! — завопили люди толпы, и последний лучник, стоявший в средине, спустил тетиву. За всеобщим ревом не слышно было свиста и хруста, но все увидели, как стрела, описав пологую дугу, вонзилась прямо в черную точку. Буря восторга захлестнула площадь, люди что-то кричали, показывали пальцами то на стрелу, то на героя лучника, смеялись и снова кричали. Серая ворона, привлеченная криками, снялась с верхушки башни, описала круг над площадью и грузно уселась на среднее чучело. Это вызвало новый взрыв смеха и бурные обсужденья, но ворона, обнаружив торчащие из чучела колоски, не обращала вниманья на людей и мирно клевала невымолоченные зерна.
            Выр собственной рукой поднес победителю серебряный кубок с вином. Счастливый герой поклонился князю, поцеловал край кубка и выпил вино под восторженные крики толпы.
            Через Григория Светобор попросил разрешения выставить своего лучника, и разрешение тотчас было получено. Помело неспешно снял со спины лук и нетвердой походкой двинулся к дровяной куче.
            — Дзюч! — Дзюч...пронеслось по площади. Почти добравшись до места, Помело зацепился сапогом за торчащее из кучи бревно, не удержался на ногах и рухнул на пыльную землю. Толпа взорвалась мстительным хохотом. Светобор нахмурился и отвернулся от Выра, который не в силах был сдержаться и смеялся вместе со всеми. Огорченная Люльпу придвинулась к Светобору и успокаивающе погладила его руку.
            Стоявшие поблизости вотские воины помогли русскому лучнику подняться на ноги. Не обращая внимания на окружающих, Помело долго отряхивался, бормоча что-то под нос. Наконец, он вынул стрелу из колчана и натянул тетиву. Лицо его преобразилось, просветлели мутные глаза, дрогнули и замерли напряженные скулы. Площадь стихла.
            — Вай! — громко крикнул Помело и спустил тетиву. Стрела, свистнув, быстрой молнией вошла в черный глаз вороны, и несчастная птица, заполошно затрепыхав крыльями, повалилась на землю.
            — Ой, мимо! Мимо! — Помело пораженно всплеснул руками, зашлепал ладонями по худым своим ляжкам, а потом, плаксиво скуксившись, начал рвать волосы на голове.
            Люди оценили и мастерский выстрел, и уморительное лицедейство дзюча, добрый смех и одобрительные возгласы катились из конца в конец площади. Люльпу улыбнулась Светобору, тот облегченно вздохнул и лукаво подмигнул девушке.
            — Ой бен щекыч! — с восторженным удивлением протянул рыжий мужик с бородавкой на щеке.
            — Щекыч! Щекыч! — прокатилось в народе.
            — Григорий! — крикнул Помело, повернувшись в сторону княжеского крыльца.— Чего это они глаголят?
            — Ухарем тебя назвали,— отвечал кузнец.
            — Как спасибо по-ихнему? — снова крикнул Помело.
            — Тау! — был ответ Григория.
            Потешный дзюч все больше нравился толпе, и люди уже не думали, старались не думать, что вчерашним днем именно он пронзил стрелой одного из ваткарских лучников. А Помело, нагоревавшись вволю, вынул новую стрелу, вновь отвердел его взгляд, вновь напряглись сжатые скулы. Вновь просвистело в воздухе... Остро заточенный наконечник с сухим хрустом расщепил толстое древко вотской стрелы и властно вошел в черную точку.
            Такого никто из вотов никогда не видел. Толпа ошеломленно молчала, тишина стояла удивительная, и в этой тишине услышали все, как трепыхнулась в последний раз умирающая ворона.
            — Попал! — радостно сказал Помело и удивленно покачал головой, словно и сам не веря в случившееся.
            Под невообразимый рев толпы князь прошагал от крыльца и поднес дзючу кубок. Выпив вино, Помело понюхал свой пыльный рукав, торжественно поклонился князю и громко сказал: — Тау! — вызвав новую бурю восторга.
            — Помело — он и есть Помело,— ворчал Григорий.— Без позорища ему и жизнь немила. Тьфу, охальник!
            — Окальник, окальник,— подтвердил стоявший рядом Матан и вытер слезы смеха с глаз своих.
            А люди на площади снова прошли мимо заветного крыльца, еще подвеселив утробу свою влагой из княжеских бочек. За это время воины сняли с растреноженных кольев соломенные чучела, на замену которым были повешены глиняные горшки. К дровяной куче вышли пращники с кожаными ремешками, засвистели в воздухе камни. Велико было искусство вотов, то и дело разлетались с глухим звоном глиняные посудины, и земля вокруг кольев быстро покрылась разноцветной чешуей сухих черепков.
            Светобор, помня предостережение Григория, внимательно следил за происходящим, старался уловить главное в метании камней. Не владея пращой, он не решился участвовать в состязании, и вотские воины торжествующе поглядывали на ушкуйников.
            И снова туеса окунулись в бочки, после чего начались кулачные бои. По законам предков бойцы должны были драться до первой крови. И снова воты начали поглядывать в сторону чужаков.
            — Где Кряж? — спросил Светобор у своих. Кормщика не было видно около княжеского крыльца, и шустрый Якуня отправился на поиски. А Кряж давно уже отыскал в толпе свою вчерашнюю знакомую и, не обращая никакого внимания на происходящее. вовсю любезничал с ней. Незаметно, шаг за шагом, он увлекал хихикающую тонкую ящерку в сторону Священной рощи и был весьма успешен в своих стремленьях. И уж совсем близок был заветный березник, но тут явился Якуня и велел предстать пред светлые очи воеводы.
            Разочарованный кормщик жестами показал девушке, что ей надо остаться на этом месте и ждать его здесь. Та все поняла и поскучневшим взглядом проводила Кряжа, который уныло поплелся вслед за Якуней.
            — Будем драться с вотами,— объявил своим Светобор.
            — Эх, не везет! — расстроился кормщик.— Утром в реке поплескался, рубаху мытую надел, бороду расчесал... Ослобони, воевода!
            — Аль испужаля? — удивился Светобор.
            — Зазноба у него тут,— бесхитростно доложил Якуня.— В березнике вон дожидаетя.
            — Тьфу! — плюнул в досаде Григорий.
            — Вот и покажешь девке удаль молодецкую,— заключил Светобор.
            Пока воевода отбирал воинов для боя, Помело снова вышел к дровяной куче, важно, задрав к небу тонкий хрящеватый нос, прошелся вокруг нее.
            — Щекыч! — Щекыч...пронеслось по площади, и люди сгрудились вокруг потешного дзюча. А Помело, засучив пыльные рукава, выглядывал в толпе достойного соперника. Вот он подошел к здоровенному детине и стал осматривать его снизу вверх. Начав с колен, Помело пробороздил носом ногу смеющегося парня, обнюхал круглый его живот и, наконец, задрал голову вверх. Увидев лицо соперника высоко над собой, изумленно распахнул рот и шарахнулся в сторону, вызвав хохот зрителей.
            — Опять он за свое! — заворчал Григорий.— Вот же скоморошья душа!
            А Помело вывел из толпы лучшего вотского лучника, обошел его кругом, приложился затылком к затылку улыбающегося воина, польщенного вниманием удивительного русского стрелка. Роста они были одинакового.
            — Вай! — нетерпеливо закричали зрители. Помело жестом утихомирил толпу и, придирчиво ощупав свою правую руку повыше локтя, горделиво поднял голову. Вволю покрасовавшись, небрежно прикоснулся к руке соперника, судорожно отдернул ладонь, в непритворном ужасе схватился за голову и быстро побежал прочь, сопровождаемый безудержным хохотом площади.
            Резко остановившись, потешный дзюч внимательно вгляделся в смеющиеся, мокрые от слез лица, бесцеремонно растолкал крайних зрителей и вывел на открытое пространство мальчонку лет десяти, худенького, с босыми ногами в цыпках. Грозно посмотрев сверху вниз, Помело выставил перед собой кулаки и громогласно повелел: — Вай!
            Парнишка нерешительно оглянулся назад, ища у мамки совета и поддержки, и хохочущая мамка его, утеревшись рукавом, крикнула: — Вай! Вай!
            Юный боец подошел тихонько к неподвижно стоявшему дзючу и робко толкнул его кулачком в живот. Помело дернулся, резко перегнулся назад и рухнул спиной на землю, задрав в небо худые длинные ноги. Площадь стонала и выла, ребятишки катались в пыли погибающей от хохота толпы.
            — Вот тебе и похороны,— ворчал Григорий.— Тьфу, басурманы!
            Светобор и Кряж в сопровождении трех лучших кулачных бойцов двинулись от княжеского крыльца. Пять ваткарских десятников, выстроившись в стенку, уже ждали их у дровяной кучи. И по мере того, как чужие приближались к месту схватки, умолкал смех и разговоры, жажда зрелища и напряжение ожидания овладевали толпой. Когда дзючи встали в ряд против вотских бойцов, на площади стало совсем тихо.
            — С нами Перун Сварожич! — крикнул воевода, и ушкуйники кинулись в бой. Замелькали кулаки, послышались глухие удары, пыль поднялась душным облаком. Тишины как не бывало — распаленная зрелищем толпа подзуживала драчунов, криками и свистом натравливала их друг на друга. Больше всех старались вотские воины, вчерашним днем нахватавшие русских зуботычин в княжеском саду. Они всей душой поддерживали своих десятников, что-то им советовали, подсказывали, подбадривали. А бой шел на равных, драчуны шатались от ударов, но не падали, и тут же яростно отвечали своими ударами.
            — Не порвите только рубаху! — орал кормщик Кряж, неистово работая кулаками.— Рубаха новая, всего два раза мытая!
            Зазноба его выглядывала из шевелящейся, орущей толпы и, встретившись взглядом с удалым дзючем, хихикала и уводила в сторону лукавые бусинки глаз. А с княжеского крыльца напряженно следила за боем Люльпу. Сжав край перил до побеления косточек, она мысленно молила великих богов, просила оградить от несчастья дорогого сердцу чужеземца. Сидевший рядом Выр вспоминал Зеленый остров и возвращение в Ваткар. Как стремительно и грозно мчались дзючи на выручку своих товарищей! Их большие и быстрые лодки почти взлетали в небо, их длинные мечи готовы были искрошить любого, кто встанет на пути... А если бы этот могучий кулак обрушился на город? Какое счастье, что худшего не случилось. Так пусть с этими молодецкими ударами проходит вражда и ненависть, пусть обоюдными синяками и малой кровью, пролившейся на ристаниях тризны, искупятся случившиеся смерти, чтобы темное и злое не стояло больше между его народом и неустрашимыми воинами белокурого Светобора...
            А Светобор сошелся в поединке с вотом, который перед самым началом схватки что-то сказал своим товарищам, и те, немного поспорив, согласились. Чуть позже воевода понял, что вотский боец сам выбрал его и в споре с соратниками отстоял право драться с главным дзючем.
            — Чабей! Чабей! — вопила толпа, и Светобор догадался, что люди выкрикивают имя его соперника. Это был невысокий, но очень широкий в плечах, прямо-таки квадратный мужик лет тридцати. Толстые его руки, увенчанные огромными кулаками, быстро мелькали в воздухе, и Светобор с трудом уворачивался от ударов, каждый из которых мог стать для него последним. Эта увертливость сердила десятника, он все ожесточеннее наседал на Светобора. Силы у вота были неиссякаемы, желание одолеть главного дзюча переполняло его и неотступно подталкивало к новым натискам. Удары молодого воеводы иногда достигали груди вотского богатыря, но не могли остудить его боевой пыл.
            От могучей затрещины кормщика Кряжа один из вотов упал, но тут же вскочил на ноги, быстро ощупал лицо свое и вскинул вверх руку с растопыренными пальцами. Крови не было, и князь разрешил продолжить схватку. Но Чабей понял, что из-за нерасторопности или слабости своих товарищей он может не успеть добиться победы. Это подхлестнуло честолюбивого десятника, и он с бешеной яростью бросился на Светобора. А молодой воевода уже сожалел, что вышел драться. Ах, Кистень, Кистень! Зачем вчерашним вечером вкусил ты непомерное количество княжьего вина? Зачем сегодня утром тушил ты пожар в утробе своей той же самой огненной влагой? Наверно, до сих пор ты мирно почиваешь под шелестящей зеленой сенью, а твой воевода, растратив последние силы, едва смогает стоять на ногах и с тоской думает о великом сраме, который по его, Светобора, слабости, падет на головы доблестных новгородских ушкуйников.
            Люди толпы с радостью видели, как слабеет белокурый дзюч и громкими криками поддерживали своего бойца. Чувствуя поддержку соплеменников, тот все время наступал и уже открыто бросал взгляд победителя на измочаленного Светобора.
            И Светобор решился. Резко отступив назад, он безвольно опустил руки, оторопело, ошарашенно посмотрел мимо десятника, куда-то за спину его. И столько недоумения было в этом взгляде, так изумленно приоткрылся рот, что сотник озадаченно опустил могучие руки и оглянулся.
            Все оставшиеся силы вложил молодой воевода в этот удар. Он оттолкнулся обеими ногами, словно прыгая через яму, и кулак его, вобравший в себя и тяжесть тела, и отчаянье, и гнев, и жажду победы, полетел неостановимо в лицо соперника. В последний миг десятник краем глаза уловил это движенье, невольно повернул лицо свое, и тут же искры посыпались из глаз, острая боль отдалась где-то в затылке, а из безжалостно размозженного носа алыми струйками брызнула кровь, оросившая горячим дождем лицо Светобора. Чабей, нелепо изогнувшись, закрыл лицо широкими ладонями и рухнул на землю. Изнеможенный воевода медленно опустился рядом.
            Тотчас схватка была остановлена. Бесхитростные воты, пораженные коварством дзюча, возбужденно шумели. Кто-то восхищался, кто-то возмущался, и все кричали наперебой. Чтоб замять неловкость положения, Выр махнул рукой, и расторопные виночерпии призвали народ к бочкам.
            Ушкуйники подхватили обессиленного Светобора и помогли ему добраться до княжеского крыльца. Люльпу поспешно открыла дверь в сени, призывно махнула рукой.
            За знакомым пологом пряталась небольшая горенка, где стояло княжеское ложе. На это ложе, прямо поверх расшитой пеледины, уложили воеводу. Когда ушкуйники вышли, девушка смочила чистое полотенце и начала бережно вытирать окровавленное лицо Светобора. Нежные прикосновенья оживили его, он открыл глаза и слабо улыбнулся. Люльпу порывисто прижалась к нему и погладила его щеку горячей мягкой ладонью. Светобор медленно поднял руку, обнял девушку и прижал ее к себе.
            — Любая ты — мне,прошептал он и поцеловал ее закрывшиеся очи. Слезы покатились из-под длинных ресниц, Светобор нежными прикосновеньями губ собирал эти слезы, и они казались ему сладкими.
            — Не плачь, любушка,— шептал он и чувствовал, что и сам готов заплакать от невозможности вместить в себя навалившееся вдруг счастье. И еще чувствовал он, что счастье это будет недолгим, что совсем скоро неумолимый кормщик Тороп напомнит о ином его предназначенье, о долге перед далекой родиной, о наказах и надеждах новгородского посадника.
            Лежать вот так бы вечно на расшитой пеледине, чувствовать близко-близко горячее тело ладушки своей, вдыхать нежный запах ее волос, ощущать на губах пьянящую влагу ее счастливых слез, слушать нежный шепот ее чужих, но таких милых и без толмача понятных речей. Вечно бы не кончался этот длинный день, и шумела бы за стеной площадь, и не было бы ничего, что могло разлучить его с нею, бесценной находкой, внезапно обретенной на берегах Вятшей реки, к которой так долго и неизбывно стремилась душа его.
            Глиняные фигурки богов, все эти козлы, кони, птицы и еще какие-то невиданные существа, равнодушно взирали с очага на обнявшихся влюбленных, и только взгляд Музъем-Мумы казался суровым и осуждающим. Здесь же, рядом с богами, нежилась на теплых камнях серая кошка.
            А объятья двух людей становились все теснее, все жарче звучал шепот разноязыких речей, уже рука Светобора, подчиняясь зову плоти, коснулась горячей груди Люльпу, и, обожженные этим прикосновеньем, оба тела задрожали и трепетно прижались друг к другу...
            Сытой кошке наскучило это зрелище, она лениво спрыгнула на пол, попутно задев фигурку Музъем-Мумы. Глиняная богиня покачнулась, упала на чистый пол и разбилась вдребезги. Люльпу испуганно вскочила с ложа и в отчаянье склонилась над останками одной из покровительниц рода Гондыр.
            — Иди ко мне, любушка,— позвал Светобор и протянул руку.
            Девушка мотнула головой, в глазах ее был страх. Она опустилась на колени перед кучкой черепков и горячо о чем-то зашептала, то и дело низко, до пола, кланяясь очагу с богами.
            Светобор с трудом поднялся. Беспрестанно гладя и утешая девушку, поставил ее на ноги и нежно обнял. Постепенно Люльпу успокоилась, всхлипнула в последний раз и улыбнулась сквозь просыхающие слезы. Как будто солнышко глянуло сквозь тучи после дождя. Светобор поднял с пола один из осколков и вопросительно посмотрел на девушку.
            — — Музъем-Мумы...сказала Люльпу и стала показывать что-то жестами. Он внимательно смотрел на нее и вдруг догадался.
            — Мать-Сыра-Земля! Мы тоже ей поклоняемся и любим за то, что она кормит нас...
            Светобор поднял еще несколько осколков и безуспешно попытался приладить их друг к другу. Люльпу засмеялась, выдвинула из-под ложа маленький сундучок, выудила из него малую горстку серебряных монеток.
            — Кош,— ласково сказала она и взяла Светобора за руку. Они вышли на крыльцо. На площади было шумно, пьяная толпа под неистовый грохот барабанов топталась вокруг дровяной кучи. Охмелевший князь дремал, привалившись к перилам крыльца. У других перил посапывал кузнец Григорий, возле ног которого примостился громогласно храпевший Матан. За площадью, на опушке Священной рощи, краснела рубаха кормщика Кряжа, который беззастенчиво обнимал свою зазнобу.
            Люльпу и Светобор приблизились к Куале, обошли ее справа и оказались в тени густого березника. Здесь, у задней стены храма, степенно сидел старик со смуглым лицом. Перед ним на большой белой холстине теснились глиняные боги. Тут были уже виденные Светобором кони, птицы и козлы, в отдельный ряд выстроились фигурки Матери-Земли — длинные юбки колоколом украшены сплющенными квадратами, руки согнуты в локтях, неподвижен и спокоен взор выписанных черной краской глаз. Тут же сгрудились люди-рыбы, люди-олени и прочие диковинные чудища.
            При виде княжны старик встал и чинно поклонился.
            — Здравствуй, мастер Шелеп, — приветливо сказала Люльпу и стала разглядывать глиняные фигурки. Выбрав понравившуюся, отдала старику монетки. Тот принял их в широкую ладонь и снова поклонился. Люльпу повернулась к Светобору, лицо ее светилось, глаза сияли — девушка была очень рада, что богиня вернется к очагу так быстро. Если б несчастье случилось в другое время, дом надолго мог остаться без покровительства Музъем-Мумы, потому что купить новую фигурку можно было только во время Квар-Мудора — праздника Солнца — или в дни богатой тризны.
            * * *
            На Ваткар опускалась ночь. Завтра, в положенный час, когда бог солнца Шундыр взойдет на вершину своей дневной славы, когда тени станут совсем короткими, вспыхнет Большой Огонь, который перенесет холодный труп единоверца Серкача в небесную обитель предков, в лазурный храм великих богов, там это бездыханное тело соединится с отлетевшей ранее душой, и на небесах продолжится его жизнь — беззаботная, сытая, счастливая жизнь, и залогом ее послужит эта ночь. Эта ночь тоже должна стать беззаботной, сытой, пьяной и любвеобильной. Так велит закон предков. Чем больше будет выпито хлебного вина, съедено мяса, чем жарче будут объятья мужчин и женщин, случайно встретивших друг друга под пологом этой ночи, тем лучше будет Серкачу на небе. В эту ночь старуха-Смерть должна еще раз убедиться в несокрушимости людского племени и тщетности своих попыток перегородить реку Жизни.
            — Мы не боимся Смерти, потому что лишь на короткое время разлучает она тело с душой! — выговаривали в ночи барабаны.
            — Мы любим Жизнь, потому что она вечна! — ошалело выли невидимые дудки.
            Клочьями Солнца метались по городу факелы, тут и там вспыхивали и разгорались костры, вокруг которых копошились горячие человеческие тела. Лилось вино, звучали песни, жены уходили в ночь с чужими мужчинами, а мужья, осушив очередной ковш хлебной влаги, радостно бросались на поиск временных подруг.
            К одному из костров выбрался всклокоченный, взмыленный кормщик Кряж. Рубаха его была порвана на груди, на могучей шее цвели темные розы чьей-то пылкой страсти.
            — Люди! Дайте — квасу...хрипло попросил он. Обезумевшие от разгула воты заскакали вокруг него, заорали в лицо непонятные свои песни, расхристанная молодайка повисла на шее.
            — Э-эй! — требовательно-нежно позвал из кустов девичий голос.
            — Иду, иду, ладушка! — крикнул Кряж, с трудом вырвался из молодайкиного полона и растворился в темноте.
            В Ваткаре бушевала ночь Жизни.
            — Кош,— шепнула Люльпу и увлекла Светобора в черные заросли Священной рощи...
            * * *
            Под утро обильными росами расплакалось небо, смывая грехи людские с примятых трав. Свежий ветерок остудил буйные головы, и чем ярче разгоралось зарево на востоке, тем тише становилось в городе. Догорали пиршественные костры, горький их дым смешивался с поднимавшимся от реки туманом.
            Перед восходом Солнца на площади собрались все, кто еще или уже мог стоять на ногах. Возле Куалы в окружении десятников и челяди горбился хмурый с похмелья Выр. В белых одеждах высился над толпой Керчом. Руки его были вытянуты вперед, на ладонях, обращенных к небу, лежал длинный широкий нож. Глаза жреца были закрыты, губы чуть заметно шевелились.
            Откуда-то из глубины Священной рощи четыре могучих воина вывели на растянутых веревках молодого быка. Бык тяжело дышал, раздувал розовые ноздри и страшно косил кровавым оком.
            — О великие боги! — воскликнул Керчом, открывая глаза и устремляя вдохновенный взор в бездну неба.— Примите жертву от поклоняющихся вам вотов, и пусть вотская кровь будем всегда горяча, как кровь этого быка, пусть земля вотов, вскормленная бычьим навозом, будет щедра и плодородна, пусть воины вотов будут сильны, как этот бык, пусть котлы вотов всегда будут наполнены мясом, пусть барабаны вотов, обтянутые бычьей шкурой, возвещают только о победах!
            Керчом торжественно шагнул с крыльца и подошел к быку. Почуяв недоброе, тот взревел, рванулся вперед, но воины крепко держали веревки. Бык, взрывая землю раздвоенным копытом, нагнул мощную голову, выставил вперед смертоносные рога. Рев его заставил содрогнуться стоявших на площади людей. Побледневший Керчом перехватил нож в правую руку, а левой бесстрашно схватился за толстый рог. Бык, стремясь освободиться от дерзкой руки, вскинул вверх гордую голову. Жрец почти оторвался от земли и с мольбой посмотрел в небо.
            Словно отвечая на страстную просьбу человека, бог солнца Шундыр вонзил золотой клинок в пробуждающийся мир, и в то же мгновенье сверкающее лезвие ножа с хрустом вошло в захрипевшее бычье горло. Дымящейся струей алая кровь хлынула из раны, но один из воинов ловко подставил глиняную корчагу, и ни одна капя драгоценной живой влаги не пролилась напрасно. Неистово забился, задергался умирающий бык, и в это время над крышей Куалы взметнулось густое облако белого дыма. Это было добрым знаком. Воты заулыбались, зашевелились, заговорили, одобрительно отзываясь о новом жреце.
            Бык, еще живой, подрагивал на земле, но уже сноровистые воины ловко сдирали с него шкуру. А Керчом окунул правую руку в корчагу и помазал лицо свое свежей бычьей кровью. Следующим помазанию подвергся князь, вслед за князем мимо жреца прошли все бывшие на площади воты.
            — Не вздумай потешаться, воевода-батюшка,— шепнул неизвестно откуда взявшийся Григорий.— Убьют без всякой жалости!
            — Потешаться над детьми Солнца может только тот, кто заражен чужой заморской верой, — сухо ответил Светобор и отвернулся, не желая продолжать неприятный разговор.
            А тем временем мясо быка торжественно перенесли в Куалу и заложили в котел над священным огнем. Вернувшись на улицу, Керчом сошел с крыльца и медленно приблизился к своему теперь уже дому, в котором когда-то жил бывший жрец Кас. Со скрипом отворились ворота, обнаружив чисто выметенный внутренний двор. Посреди двора на охапке свежих березовых веток лежали длинные носилки, на которых покоился покрытый холстиной труп Серкача. Взвыли плакальщицы, хмурые воины подхватили носилки на плечи и двинулись вслед за Керчомом. За носилками шел Выр в окружении приближенных, за князем выстроились остальные воты.
            — Тебе, воевода-батюшка, надо в сторонке — постоять,миролюбиво предупредил кузнец.— Народ здесь, конечно, незлобивый, но мало ли... Да и я с тобою рядом потопчусь.
            Под бабий вой людская вереница трижды обогнула Куалу, трижды обошла площадь, после чего тело Серкача вместе с носилками было водружено на вершину дровяной горы. Керчом очень долго пел заунывную молитву. Иногда он воздевал руки к поднимающемуся Солнцу, и тотчас люди толпы нестройно подхватывали слова жреца.
            Когда песнопение, наконец, закончилось, воины установили у дровяной кучи потемневшую от времени чурку с черной дырой посредине. Под грохот барабанов и вой дудок Керчом вынес из Куалы и вскинул над головой толстую круглую палку, конец которой был затесан на три угла. После этого он торжественно опустился на колени, вставил треугольную затесь в черную дыру на чурке, а на средину палки намотнул две недлинные веревки.
            По старому обычаю первую пару составляли жрец и князь. Выр неуклюже опустился на колени против Керчома, они разобрали концы веревок и, попеременно дергая их, заставили палку вертеться без остановки то в одну, то в другую сторону. Так началось добывание Большого Огня, который один только может перенести тело умершего в небесные выси. Быстро вертелась палка — вправо-влево, туда-сюда, — один за другим менялись люди, и каждому хотелось, чтобы именно от его работы из черной дыры, заткнутой сухой куделькой, пробилась первая струйка долгожданного дыма.
            А на площади царило новое оживление. Из жрецова двора были вынесены плетеные корзины, наполненные небольшими, вымазанными сажей шариками из глины. Воты с опаской брали шарики и швыряли их в заросли Священной рощи.
            Люльпу сбегала через площадь к одной из корзин и подала Светобору черный шарик. Молодой воевода повертел его в руках и перевел непонимающий взгляд на испачканное бычьей кровью лицо девушки.
            — Смертушка твоя, воевода-батюшка,— из-за спины пояснил Григорий.— Чем дальше закинешь ее, проклятую, тем дольше жить будешь, дай тебе Бог здоровья...
            Светобору стало не по себе, он с опаской покосился на черную смерть свою. А Люьпу уже влекла его через площадь к тому месту, где толпился народ. От крыльца Куалы к дому жреца была проведена черта, с которой нужно было бросать шарики. Шагах в десяти от черты начиналась Священная роща, а дальше, за ее зарослями, темнели сквозь листву острия городового частокола. Светобор некоторое время наблюдал за бросающими. Шарики, пущенные женщинами, падали куда-то в листву рощи. Мужчины были удачливее, и нет-нет да и разлетались их черные смертушки, врезавшись в бревна частокола. Ребятишки крутились вокруг плетеных корзин, но взрослые строго покрикивали и шлепали их по рукам — рано вам, неразумные, тягаться с косой старухой!
            Светобор встал на черту, собрался с духом и швырнул смерть свою ввысь. Черный шар пронзил голубое небо и бесшумно пронесся вершках в трех над зубьями стены.
            — Долго жить — будешь,пообещал Григорий.— Дай тебе Бог здоровья!
            Настала очередь Люльпу. Гибкой и упругой ивовой ветвью изогнулась девушка, резко выпрямилась и закинула свой шар в небесную синь. Светобор проводил черную точку глазами и облегченно выдохнул — неожиданно мощному броску могли позавидовать многие мужчины, черная смерть княжны проскользнула между остриями частокола и исчезла из вида. Девушка радостно охнула, закрыла лицо ладошками, а когда через некоторое время отняла их, Светобор не мог сдержать улыбки: лицо ее, измазанное кровью быка, покрылось еще и пятнами сажи.
            Поняв причину его веселья, Люльпу засмеялась тоже, взяла Светобора за руку и повела его в княжеский сад. Здесь, за домом, у края зеленых зарослей, стояла огромная бочка с водой. Светобор снял с края бочки деревянный ковшик и стал поливать девушке на руки. Умываясь, она низко наклонилась, ворот ее легкой рубашки отогнулся вниз, и Светобор невольно увидел острые рожки ее молодых грудей. Он вздрогнул при воспоминании о том, как хмельной ночью эти тугие рожки сладостно бодали его горячие ладони... Словно услышав мысли Светобора, девушка медленно выпрямилась, шагнула вперед и обняла его холодными мокрыми руками. Губы их слились в поцелуе, прекрасные очи княжны закрылись сами собой, и она, вдруг ослабев, повисла на крепких руках Светобора. А он все теснее сжимал объятья, все жарче целовал ее холодное чистое лицо, и вдруг все исчезло, пропали звуки, погас солнечный свет, и здесь, в зарослях княжеского сада, продолжилась хмельная ночь любви, ночь жизни, ночь безмерного человеческого счастья...
            * * *
            Единой грудью радостно вздохнула площадь: из черной дыры пробилась первая голубая струйка, а это означало, что великие боги подарили вотам Большой Огонь. Счастливая пара — два молодых воина — яростно работали руками, забыв об усталости, отдавая делу последние силы, ведь отныне удача будет сопутствовать им, взрастившим из мертвого дерева живой и теплый цветок дыма. Керчом, опустившись на колени, осторожно дул на кудельку, держа наготове тончайшие сухие веточки.
            И вот свершилось! С легким хлопком родилось крохотное невесомое пламя, слабое и беззащитное, готовое угаснуть от легчайшего дуновенья ветра, но дрожащие ладони жреца уберегли его от гибели, и оно разгоралось, росло и крепло. И вот уже вспыхнул от этого огня большой смоляной факел, и счастливый служитель богов радостно вскинул его над толпой.
            Это был первый Большой Огонь в жизни нового жреца, Керчом стоял гордый и успокоенный, ведь это шумящее над головой пламя служило залогом его прямой связи с великими богами. Отныне ни один из живущих вотов не посмеет усомниться в том, что он по праву занимает место исчезнувшего Уктына. Душа Керчома пела, и взволнованно запел голос его, воспарил мощно над склонившимися головами. Обычные, положенные слова древней молитвы полились над площадью, но было в них столько страсти, искренности и силы, что не выдержали и заплакали женщины, завздыхали, уводя глаза, суровые воины, Выр, много повидавший на своем веку, удивленно вскинул глаза. Он был доволен новым жрецом. А Керчом, вдохновенно выпевая нужные слова, все чаще поглядывал на небо. Он ждал положенного срока.
            И срок пришел. Колесница Солнца вкатилась на вершину дня, и великий бог смотрел на вотов отвесно вниз. Он был везде, он царил повсюду, и не было места, где можно было бы спрятаться от лучезарного взора его. Многорукий и многоглазый, он обнимал каждого и смотрел в каждую душу.
            — О, великие боги! — вскричал Керчом.— Именем живущих вотов смиренно прошу о великой милости! Примите к себе тело нашего единоверца, чтоб он продолжил жизнь свою на небе, и чтоб там он был заступником вотов, чтоб он покровительствовал и помогал оставшимся на земле! Воты не забудут вашей милости, их благодарность будет бесконечной, как время, и безграничной, как небо. Вечная слава и хвала вам, великие боги!
            — Хвала вам, великие боги! — подхватила площадь, и Керчом воткнул горящий факел в кучу берестяных свитков у подножия дровяной горы. Береста вспыхнула, пламя метнулось вверх, и вскоре огромное смертное ложе Серкача полыхало великолепным неукротимым костром.
            Воты, опустившись на колени, молча проводили единоверца в последний путь, который неотвратимо приведет его в страну предков. Долго бесновался Большой Огонь, долго длилось скорбное молчание вотов, а когда все закончилось, распахнулись двери Куалы. На крыльцо было вынесено дымящееся мясо жертвенного быка. Разрезанное пополам сердце преподнесли Выру и Керчому. По куску мяса досталось всем, кто был на площади. Постояв немного у черного пепелища, люди молча разошлись.

Прощай