Александр Барышников

Клад Соловья-Разбойника

Серия 4

Григорий

            Так было каждый раз: едва сонный мир переползал срединный перевал ночи, будто кто толкал Григория в бок, и тут же снаружи врывался страшный храп Матана. В такие мгновения Григорий всей душой ненавидел проклятого стражника, хотя за год они очень привязались друг к другу. Но какими бы мирными ни были их разговоры, как бы ни старался добрый Матан развеселить дзюча своими немудреными шутками, всегда Григорий помнил о том, что он пленник, и никак не могла согреться озябшая, усохшая душа его.
            Единственной отрадой была ночь, приносившая сны о прежней вольной жизни, но засоня Матан даже ночью сторожил его, храпом своим укорачивая счастливые виденья своего подопечного.
            Григорий опустил ноги с твердой лежанки и какое-то время по-сидел так, с усилием припоминая только что виденный сон. Сон не давался, ускользал из памяти, лишь смутно помнилось, что кто-то светло и душевно пел печальную песню — то ли покойная матушка, то ли женка убиенная, то ли сама вольная волюшка оплакивала несчастную его долю. Горестно вздохнув, Григорий негромко затянул старую, еще от бабки слышанную песню:
                        Со сторонушки восхо-о-жай
                        Красно солнышко взойдет…
            Все глубже погружаясь в тоску, он вел и вел знакомый напев, и слезы, медленно скатываясь по щекам, растворялись в жесткой бороде.
            Взлаяла неподалеку собака и, взвизгнув, умолкла.
            — Эй! — шепнул чей-то голос. Григорий оборвал песню, сто-рожко прислушался.
            — Никак, русич? — спросил неведомый человек, заглядывая в крохотное оконце. — Ты, что ли, распеваешь тут?
            Григорий, счастливо обомлев, быстро перекрестился. Господи! Свои… Откуда? На цыпочках прокрался к оконцу, засипел, захри-пел горячим, заполошным шепотом:
            — Да вишь ты… Русич я, русич… Но как же? Ах ты, Господи!
            — Полоняник? — снова спросил невидимый в темноте человек.
            — Второе уж — лето…выдохнул Григорий.
            — Обожди, — спокойно сказал человек и двинулся вдоль стены.
            — Эй! — встрепенулся Григорий и замахал высунутой в око-шечко рукой. — Дозорщик мой, Матан... Нехристь, вишь ты, да все живая душа. Не губи!
            Вскоре в прирубе началась и тут же кончилась какая-то возня, мертво стукнул березовый запор, скрипнула растворяемая дверь. Враз забыв о Матане, не помня и себя самого, Григорий выбрался наружу.
            Воля встретила высоким небом с крупными звездами, отрадно пахнуло в лицо ночной свежестью. Безмятежная тишина разлита была над землей, над беспробудно спящей деревней, над мер-цающей внизу рекой, и в этой нерушимой тишине гулко билось сердце Григория.
            — Испужался? — ласково спросил человек.
            — Да, слава Богу, слава Богу! — Григорий широко перекрестился и любовно оглядел своего избавителя. Тот был высок ростом, телом худ, остального нельзя было разглядеть в сумраке ночи. Из-за клетяного угла бесшумно вывернулась тень, верткий человечек приблизился и шепотом спросил: — Ну?
            — Лапти гну! — насмешливо отвечал высокий. — Пошли, певун.
            Через малое время они благополучно выбрались к реке. Про-дравшись сквозь влажный от росы ивняк, вдруг оказались в густой толпе настороженных, мечами и копьями ощетинившихся людей. При их появлении толпа зашевелилась.
            — Помело с Якуней вернулись, — передали по цепочке, и вскоре из людской гущи выбрался стройный воин. Избавитель Григория поклонился и стал рассказывать:
            — Вот, воевода, певуна нашли, в срубе запертого. Русскую душу грех не вызволить, да и поведать сможет немало всякого.
            — Дельно, Помело. Молодец! — похвалил воевода. — Ну, пе-вун, как кличут тебя?
            Григорий усердно поклонился в ноги и назвал имя свое.
            — А поведай, Григорий, опричь всего, что сие за селение?
            — Невеликая, воевода-батюшка, деревня,— отвечал Григо-рий.— Живут здесь нехристи, рекомые чудины, поклоняются солнышку, землю пашут, зверя бьют да рыбу ловят. Стоит над здеш-ними чудинами малый вождь Коньы.
            — Коньы,— повторил воевода, запоминая.
            — По нашему будет Белка,— пояснил Григорий.— Коньы платит дань главному чудиновскому вождю — старому Лодзу, а тот возит ее ваткарским вотам. Там деревня Лодза, ниже по течению. Верст пять отсюда.
            Воевода поворотился от Григория, оглядел воинство.
            — Что скажете, господа новгородцы?
            Раздвинув воинов переднего ряда, здоровенный бородатый мужик вышагнул из толпы, сдержанно поклонился воеводе.
            — Дозволь, Светобор, с полоняником перемолвиться.
            — А, бородач,— улыбнулся воевода, узнав ратника, приставшего к дружине после гледенского — побоища.Говори.
            Бородач подошел к Григорию, вгляделся в лицо его, смутно бе-левшее в ночном сумраке.
            — Ты ли, Чурша? — спросил осторожно и с ожиданием. Григорий вздрогнул, невольно перекрестился и даже слегка попятился. Бородач подался вперед, все так же вглядываясь в полоняника.
            — Откуда знаешь? — изумленно прошептал Григорий.
            — Истинно, Чурша! — обрадовался бородач.— Ты ведь жил у нас в Гледене с женкой своей, помнишь ли? А потом звал меня на Вятшую реку… Ну, вспомни, на стене градской дозорили, тогда ты и позвал.
            — Быкодер…— узнал, наконец, Григорий.
            — Ну! — пуще обрадовался Быкодер и радостно сгреб в охапку старого знакомца.
            — Отчего же назвался чужим именем? — строго спросил Све-тобор, когда могучий гледенец выпустил полоняника из объятий.
            — Неправда твоя, воевода! — вскинулся Григорий, но тут же охолонул, успокоился.— Прости за слово дерзкое, но в прежние годы и впрямь звался я Чуршею. Было нас три товарища: Михайло Степанович да Путило — они постарше, а я с ними третий. Служили мы верно князю Роману Мстиславичу, а ведь он, князь-то, уберег Новгород от казни неминучей…
            — Так ты из Новгорода? — радостно сполыхнулся Светобор, разом вспомнив и рассказы отца, и разговор с — посадником.Тот самый Чурша?
            — Не знаю, воевода, про какого ты думаешь, но когда во время приступа низовского полились слезы из уязвленной стрелой иконы, уверовал я в Бога христианского и в скором времени кре-щен был в истинную веру, получив при святом крещении свое те-перешнее имя.
            Слова об истинной вере невольно задели Светобора, но он промолчал, чтоб не прерывать рассказ отцова товарища.
            — Когда же неразумные новгородцы изгнали князя Романа, ушел я с малою ватажкой сначала на Белоозеро, где встретилась мне справная женка, на коей я женился. Потом оказались мы в Гледене. Ватажники мои по старой памяти звали меня Чуршею, вслед за ними и гледенцы запомнили меня под этим именем. А вот после того немало лет был я Григорием, и прошу тебя, воевода, пусть воины твои зовут меня по-христиански.
            — А у нас говорят, — усмехнулся Светобор, — хоть горшком на-зови, только в печь не станови… Впрочем, просьбица твоя неве-лика, постараемся исполнить. И поговорить еще успеем, а сейчас решать надобно, что делать, как поступить.
            — Нам, — воевода,заговорил кормщик Кряж, — чудиновские де-ревни зорить все равно что борова стричь — визгу много, а шерсти мало.
            — Верно! — подхватил кормщик Тороп. — Допрежь сроку ору наделаем — как бы это худом не оборотилось.
            — Да и поспешать надобно,— встрял шустрый Якуня.— Неведомо, сколь до этой Серебряной реки веслами махать.
            — Ага! — поддакнул Помело. — Пока здесь кукуем, серебришко вогульское вниз уплывет, а как на место придем — только Серебряная река нам и достанется. Ох, и нахлебаемся…
            — Цыц! — рыкнул мечник Кистень и замахнулся широкой ладонью.
            Воевода помолчал и сказал негромко: — Уходим!
            И тотчас толпа привычно разделилась на ватаги, зашуршал песок под днищами ушкуев, колыхнулась сонная вода, плеснули разом длинные весла, и вскоре все стихло.

Чужие люди